Неточные совпадения
Послала бы
Я в
город братца-сокола:
«Мил братец! шелку, гарусу
Купи —
семи цветов,
Да гарнитуру синего!»
Я по углам бы вышила
Москву, царя с царицею,
Да Киев, да Царьград,
А посередке — солнышко,
И эту занавесочку
В окошке бы повесила,
Авось ты загляделся бы,
Меня бы промигал!..
Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш
город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на
семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.
Чичиков продал тут же ветхий дворишко с ничтожной землицей за тысячу рублей, а
семью людей перевел в
город, располагаясь основаться в нем и заняться службой.
Мери пошла к нему в шесть часов вечера. Около
семи рассказчица встретила ее на дороге к Лиссу. Заплаканная и расстроенная, Мери сказала, что идет в
город заложить обручальное кольцо. Она прибавила, что Меннерс соглашался дать денег, но требовал за это любви. Мери ничего не добилась.
Он лет
семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим отцом за
городом.
В этот вечер Самгины узнали, что Митрофанов, Иван Петрович, сын купца, родился в
городе Шуе,
семь лет сидел в гимназии, кончил пять классов, а в шестом учиться не захотелось.
— А теперь вот, зачатый великими трудами тех людей, от коих даже праха не осталось, разросся значительный
город, которому и в красоте не откажешь, вмещает около
семи десятков тысяч русских людей и все растет, растет тихонько. В тихом-то трудолюбии больше геройства, чем в бойких наскоках. Поверьте слову: землю вскачь не пашут, — повторил Козлов, очевидно, любимую свою поговорку.
Он заслужил в
городе славу азартнейшего игрока в винт, и Самгин вспомнил, как в комнате присяжных поверенных при окружном суде рассказывали: однажды Гудим и его партнеры играли непрерывно двадцать
семь часов, а на двадцать восьмом один из них, сыграв «большой шлем», от радости помер, чем и предоставил Леониду Андрееву возможность написать хороший рассказ.
Вверху стола сидел старик Корчагин; рядом с ним, с левой стороны, доктор, с другой — гость Иван Иванович Колосов, бывший губернский предводитель, теперь член правления банка, либеральный товарищ Корчагина; потом с левой стороны — miss Редер, гувернантка маленькой сестры Мисси, и сама четырехлетняя девочка; с правой, напротив — брат Мисси, единственный сын Корчагиных, гимназист VI класса, Петя, для которого вся
семья, ожидая его экзаменов, оставалась в
городе, еще студент-репетитор; потом слева — Катерина Алексеевна, сорокалетняя девица-славянофилка; напротив — Михаил Сергеевич или Миша Телегин, двоюродный брат Мисси, и внизу стола сама Мисси и подле нее нетронутый прибор.
Когда в губернском
городе С. приезжие жаловались на скуку и однообразие жизни, то местные жители, как бы оправдываясь, говорили, что, напротив, в С. очень хорошо, что в С. есть библиотека, театр, клуб, бывают балы, что, наконец, есть умные, интересные, приятные
семьи, с которыми можно завести знакомства. И указывали на
семью Туркиных как на самую образованную и талантливую.
Но тот же Париж —
город замкнутой мещанской
семьи, очень крепкой и совершенно забаррикадированной.
Был в исходе июнь, и вот встреча наша назавтра, за
городом, в
семь часов утра — и воистину случилось тут со мной нечто как бы роковое.
Раз пикник всем
городом был, поехали на
семи тройках; в темноте, зимой, в санях, стал я жать одну соседскую девичью ручку и принудил к поцелуям эту девочку, дочку чиновника, бедную, милую, кроткую, безответную.
Вот и послала ему две тысячи рублей, хоть Дубровский не раз приходил мне в голову, да думаю:
город близко, всего
семь верст, авось бог пронесет.
Часто мы ходили с Ником за
город, у нас были любимые места — Воробьевы горы, поля за Драгомиловской заставой. Он приходил за мной с Зонненбергом часов в шесть или
семь утра и, если я спал, бросал в мое окно песок и маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился выйти к нему.
Каждые три года он ездил в веселой компании в губернский
город, наблюдая, чтоб было налицо требуемое законом число голосов (кажется, не меньше
семи; в противном случае уезд объявлялся несамостоятельным и присоединялся к соседнему уезду), и члены компании, поделив между собою должностные места, возвращались домой княжить и володеть.
Святая неделя проходит тихо. Наступило полное бездорожье, так что в светлое воскресенье
семья вынуждена выехать из дома засветло и только с помощью всей барщины успевает попасть в приходскую церковь к заутрене. А с бездорожьем и гости притихли; соседи заперлись по домам и отдыхают; даже женихи приехали из
города, рискуя на каждом шагу окунуться в зажоре.
Могила отца была обнесена решеткой и заросла травой. Над ней стоял деревянный крест, и краткая надпись передавала кратчайшее содержание жизни: родился тогда-то, был судьей, умер тогда-то… На камень не было денег у осиротевшей
семьи. Пока мы были в
городе, мать и сестра каждую весну приносили на могилу венки из цветов. Потом нас всех разнесло по широкому свету. Могила стояла одинокая, и теперь, наверное, от нее не осталось следа…
Похворал отец-то, недель
семь валялся и нет-нет да скажет: «Эх, мама, едем с нами в другие
города — скушновато здесь!» Скоро и вышло ему ехать в Астрахань; ждали туда летом царя, а отцу твоему было поручено триумфальные ворота строить.
В настоящее время на Сахалине мы имеем уже три уездных
города, в которых живут чиновники и офицеры с
семьями.
Теперь я в ожидании
семьи, которая повезет Аннушку к Марье Александровне. Заключу мою беседу с тобой, когда эта
семья явится ко мне. Им поручу бросить в ящик в первом
городе мой штемпелевой.
Annette советует мне перепроситься в Ялуторовск, но я еще не решаюсь в ожидании Оболенского и по некоторой привычке, которую ко мне сделали в
семье Ивашева. Без меня у них будет очень пусто — они неохотно меня отпускают в Тобольск, хотя мне кажется, что я очень плохой нынче собеседник. В Ялуторовске мне было бы лучше, с Якушкиным мы бы спорили и мирились. Там и климат лучше, а особенно соблазнительно, что возле самого
города есть роща, между тем как здесь далеко ходить до тени дерева…
Пришло известие, что Роберт Блюм расстрелян.
Семья Райнеров впала в ужас. Старушка мать Ульриха Райнера, переехавшая было к сыну, отпросилась у него опять в тихую иезуитскую Женеву. Старая француженка везде ждала гренадеров Сюррирье и просила отпустить с нею и внука в ее безмятежно-молитвенный
город.
Бахаревы вскоре после Святой недели всей
семьей переехали из
города в деревню, а Гловацкие жили, по обыкновению, безвыездно в своем домике.
Село Мерево отстоит сорок верст от губернского
города и
семь от уездного, в котором отец Гловацкой служит смотрителем уездного училища.
Возвратясь в деревню с
семьею после непродолжительного житья в
городе, Лиза опять изменилась.
— Не могу вам про это доложить, — да нет, вряд, чтобы была знакома. Она ведь из простых, из
города Брянскова, из купецкой
семьи. Да простые такие купцы-то, не то чтобы как вон наши губернские или московские. Совсем из простого звания.
Лиза уж совсем эмансипировалась из-под домашнего влияния и на таких положениях уехала на третий день после прощального вечера со всею своею
семьею в губернский
город.
Шесть лет и
семь месяцев я жил в
городе у сапожного мастера, и хозяин любил меня.
И останется он постоянным жителем
города С.-Петербурга, и наймет себе девицу Сузетту, а Марью Потапьевну шлет в К., в жертву издевкам Анны Ивановны и
семьи Николая Осиповича…
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот смотрю я на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, — идут
семь верст из
города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
Никто не мог бы также сказать, откуда у пана Тыбурция явились дети, а между тем факт, хотя и никем не объясненный, стоял налицо… даже два факта: мальчик лет
семи, но рослый и развитой не по летам, и маленькая трехлетняя девочка. Мальчика пан Тыбурций привел, или, вернее, принес с собой с первых дней, как явился сам на горизонте нашего
города. Что же касается девочки, то, по-видимому, он отлучался, чтобы приобрести ее, на несколько месяцев в совершенно неизвестные страны.
Ромашов отделился от офицеров, толпою возвращавшихся в
город, и пошел дальней дорогой, через лагерь. Он чувствовал себя в эти минуты каким-то жалким отщепенцем, выброшенным из полковой
семьи, каким-то неприятным, чуждым для всех человеком, и даже не взрослым человеком, а противным, порочным и уродливым мальчишкой.
За обедом всегда бывало весело, а после обеда вся
семья отправлялась, на длинных дрогах, кататься по
городу.
Вот я и ходила таким родом месяцев с
семь, покуда до Камы не дошла; там, сударь,
город есть такой, в котором радетелей наших великое множество проживает.
Я знаю Потапыча, потому что он кует и часто даже заковывает моих лошадей. Потапыч старик очень суровый, но весьма бедный и живущий изо дня в день скудными заработками своих сильных рук. Избенка его стоит на самом краю
города и вмещает в себе многочисленную
семью, которой он единственная поддержка, потому что прочие члены мал мала меньше.
Ради них он обязывается урвать от своего куска нечто, считающееся «лишним», и свезти это лишнее на продажу в
город; ради них он лишает
семью молока и отпаивает теленка, которого тоже везет в
город; ради них он, в дождь и стужу, идет за тридцать — сорок верст в
город пешком с возом «лишнего» сена; ради них его обсчитывает, обмеривает и ругает скверными словами купец или кулак; ради них в самой деревне его держит в ежовых рукавицах мироед.
Какое дело Крутицыну до того, что в
городе Глазове пара рябчиков стоит
семь копеек серебром?
— Я бываю только в
семье одного сельского учителя… он живет в трех верстах от
города…
Петра Михайлыча знали не только в
городе и уезде, но, я думаю, и в половине губернии: каждый день, часов в
семь утра, он выходил из дома за припасами на рынок и имел, при этом случае, привычку поговорить со встречным и поперечным. Проходя, например, мимо полуразвалившегося домишка соседки-мещанки, в котором из волокового окна [Волоковое окно — маленькое задвижное оконце, прорубавшееся в избах старинной постройки в боковых стенах.] выглядывала голова хозяйки, повязанная платком, он говорил...
В одиннадцать часов, только что он отперся и вышел к домашним, он вдруг от них же узнал, что разбойник, беглый каторжный Федька, наводивший на всех ужас, грабитель церквей, недавний убийца и поджигатель, за которым следила и которого всё не могла схватить наша полиция, найден чем свет утром убитым, в
семи верстах от
города, на повороте с большой дороги на проселок, к Захарьину, и что о том говорит уже весь
город.
—
Город, говорят, не стоит без
семи праведников…
семи, кажется, не помню по-ло-жен-ного числа.
Не знаю, сколько из этих
семи… несомненных праведников нашего
города… имели честь посетить ваш бал, но, несмотря на их присутствие, я начинаю чувствовать себя не безопасным.
— Родитель мой первоначально торговал, потом торговлю прикончил и вскоре помер… Я таким образом стал один, без всякой
семьи, и вздумал ехать в Петербург, но, проезжая здешний
город, вижу, что он многолюдный, — решил, что дай пока здесь попробую счастия.
Кашин — уездный
город Тверской губернии; имеет, по календарю, до
семи с половиной тысяч жителей и лежит на реке Кашинке, которая скромно катит среди
города свои волны в зеленых берегах.
Но, вместо этого, внезапно целая куча домов опять выступала из-за зелени, и Матвей опять попадал как будто в новый
город; порой даже среди скромных коттеджей опять подымались гордые дома в шесть и
семь этажей, а через несколько минут опять маленькие домики и такая же дорога, как будто этот
город не может кончиться, как будто он занял уже весь свет…
В местном губернском листке появилась статейка о том, будто бы в нашем
городе некая госпожа К. сечет живущих у нее на квартире маленьких гимназистов, сыновей лучших местных дворянских
семей. Нотариус Гудаевский носился с этим известием по всему
городу и негодовал.
Хочется мне иной раз обойти невидимкой весь
город из дома в дом, посидеть в каждой
семье и оглядеть — как люди живут, про что говорят, чего ожидают? Или, как я, ждут неведомо чего, жизнь так же непонятна им, и думы их лишены вида?
Нанимая дворника, он прочитал в паспорте, что человек этот — мещанин
города Тупого Угла, Алексей Ильич Тиверцев, двадцати
семи лет, поглядел на него и заметил...
Никто не знал, что уже накануне Михельсон в
семи верстах от
города имел жаркое дело с Пугачевым и что мятежники отступили в беспорядке.